А вы в терапии?
Как часто возникает мысль, что с вами что-то не так? Почему в нашем менталитете до сих пор настороженное отношение к психотерапии? Об этом мы подробно поговорили с психологом, психотерапевтом и нейропсихологом, а также автором нашей еженедельной рубрики «Экспертное мнение» Валентиной Мухановой-Бирюковой.
Интервью: Айгерим Кайназарова
Фото: Аскар Бумага
ELLE: Как и почему вы выбрали профессию психолога/психотерапевта/нейропсихолога?
Валентина: Начнем с того, что это был самый осознанный выбор в моей жизни. Несмотря на то, что меня отговаривали все и вся, 18 лет назад я все равно была одержима идеей узнать, как устроена человеческая психика. Несмотря на сложности и трудности, я решила, что это мой путь, и ни о чем не жалею. Я чувствую, что развиваюсь в том, что люблю, и получаю невероятное удовольствие от своей работы.
ELLE: Сколько лет вы уже занимаетесь психотерапией?
Валентина: 18 прекрасных, плодотворных лет, беспрерывного выбора своей профессии, хоть, мне и пророчили совершенно другое будущее (11 лет профессионального музыкального образования)— музыку, карьеру музыканта, оперной певицы, но я пошла вразрез с ожиданиями окружающих и выбрала психологию. Это кардинально изменило мою жизнь. Музыку я тоже люблю — это остается частью моей жизни, но путь психотерапии для меня незаменим.
ELLE: Музыкой вы продолжаете заниматься?
Валентина: Знаете, она осталась на уровне хобби. Я учу сына, музицирую для себя, но не пошла по этому пути. Хотя я поступила в консерваторию, меня приняли с восторгом, все хотели, чтобы я осталась. Но я решила, что нет, и благодарна, что меня отпустили, хоть и оставляли мне мостик, вернуться, если вдруг передумаю.
ELLE: Какие направления психотерапии вам ближе всего?
Валентина: На самом деле, я универсальный специалист — работаю в интегративном подходе. Я очень бережно отношусь ко всем подходам и методикам, но есть у меня особенные. Это когнитивно-поведенческая терапия (КПТ), без нее не проходит ни одна сессия. Также гештальт-терапия, психоанализ, гуманистическая терапия, аналитическая и фокусирующая терапия. Отдельное направление — нейропсихология, так как это уже больше про клинический подход, про помощь людям с отклонениями от нормы.
У меня широкий спектр работы: я работаю как с детьми, так и со взрослыми. Любой практикующий специалист скажет, что на одной методике не уедешь, поэтому важно наращивать базу.
ELLE: Я слышала, что есть отдельные гештальт-психологи, КПТ-психологи. Это все-таки психология или психотерапия?
Валентина: Психология — это своего рода кластер, эгида, в которой есть различные школы и направления. Психотерапией называется, терапевтический процесс проходящий либо в интегративном, либо моноподходе, зависит от образования, навыков, знаний и предпочтений специалиста. Соответственно, психолог, может работать, как только в одном методе или подходе (КПТ, DBT, АСТ, психоанализ или Гештальт и т.д.), так и волен совмещать различные школы и направления в психологии и психотерапии.
ELLE: Если у вас любимые техники работы, которые вы чаще всего используете?
Валентина: Да. Если говорить о детях, я использую арт терапию, сказкотерапию (проективные методики, рисунки, сказки), потому что детям легче переносить свои эмоции на что-то внешнее, не касающееся их напрямую. А также нейропсихологический скрининг, особенно при проблемах ВПФ (речь, память, мышление, поведение, воображение).
Со взрослыми я тоже могу применять арт подходы, но применяю их точечно, редко и не со всеми. Мне нравится комбинировать различные методы и школы — их достаточно много. Мои любимые техники — из КПТ, гештальта, психоанализа, телесной терапии, а также аналитические методы, которые помогают человеку осознать свои чувства. Такие приемы действительно ценны и глубоки.
И я их не придумала — я этому училась и учусь много лет, и продолжаю учиться. Конечно, у меня есть и личные наработки тоже есть, но это своего рода коммерческая тайна! (Смеется).
ELLE: Что вам помогает лучше понимать людей? Это касается практики, и личной жизни.
Валентина: Спасибо за этот вопрос, он очень важный. Я считаю, что главную роль играет образование и опыт. А также есть несколько ключевых пунктов, которые помогают мне лучше понимать людей:
- Эмпатия. Во-первых, я люблю то, что делаю. Для меня это не просто работа, это моя жизнь. Вот меня ночью подними, я смогу провести терапевтическую сессию и помочь человеку без диагностических материалов и проективных методик.
- Активное слушание. Я слышу не только то, что человек говорит, но и то, о чем он молчит. Часто это связано с защитными механизмами, тем, к чему он пока не готов.
- Наблюдательность. Тело человека кричит даже тогда, когда он молчит. Когда я замечаю это, человеку сложно отрицать свои эмоции.
- Коммуникабельность. Мне одинаково легко работать и с мамой в декрете, и с министром. Для меня не имеет значения социальный статус — передо мной всегда человек, который пришел за помощью.
- Субординация. Это важный принцип, которого я придерживаюсь. Независимо от статуса человека — будь то богатый, бедный, молодой или пожилой — важно соблюдать профессиональную этику.
Все эти факторы помогают мне работать с людьми, любить свою профессию, не выгорать и оставаться в ресурсе.
ELLE: Почему людям в Казахстане так сложно обращаться к психотерапевтам? Откуда такая стигматизация, что если я обращусь, значит, что-то со мной не так, значит, я сумасшедший, значит люди будут меня осуждать и обсуждать? Почему у нас такая проблема с психологическим просвещением?
Валентина: Особенности ментальности — все держать в себе, страдать, терпеть, не решать проблему, а просто ее игнорировать; бояться, что скажут другие. Во многом это эхо советского/постсоветского воспитания, помноженное на различные устои, традиции и верования, которые диктуют: говорить о своих чувствах, просить помощи или признаться, что с тобой что-то не так, для большинства и сегодня — стыдно, страшно. Именно отсюда у людей появляется страсть изматывать себя проблемами, а иногда даже смаковать их и гордиться ими. А если вдруг ты отличился и пошел на прием к психотерапевту, то автоматически становишься слабаком, не выдерживающим невроз, панические/тревожные расстройства, личностные кризисы или депрессию. Людям страшно узнать, что они в чем-то виноваты, и они всячески избегают этой реальности, поэтому стремятся к обесцениванию. Часто от определенной категории людей можно услышать: «Раньше вот не было никаких психологов, и ничего, справились!»
Как показывает практика и реальность — не справились. Поколение бэби-бумеров и особенно миллениалы до сих пор разгребают последствия этого «справления».
Эволюция психологии напрямую зависит от многих факторов, в том числе социально-экономических. Вопрос об отсутствии психопросвета — прям в точку. Когда я начинала работать 18 лет назад, ситуация была еще хуже. Именно этим были мотивированы страхи моих близких, которые говорили: «Какой психолог? Ты о чем? Здесь это не принято». Тогда это было еще и не модно, как сегодня. Но я искренне верила и прогнозировала, что все изменится — и действительно, ситуация улучшается.
Сегодня люди начали понимать, что если у них есть психологические трудности, это не значит, что в них «вселился шайтан», а что с их психикой что-то происходит, и этот вопрос требует профессионального вмешательства. Люди стали чаще задумываться о своем состоянии, осознавать, что психика — это хрупкий и подвижный конструкт, требующий бережного отношения.
Несмотря на явный прогресс, проблема стигматизации все еще существует. До сих пор распространено мнение, что к психологу ходят либо те, кто «с жиру бесятся», либо «психически больные». Хотя, казалось бы, сколько можно?!
Исходя из профессионального опыта, могу вывести некое правило: психолог/психотерапевт необходим так же, как стоматолог или гинеколог/уролог, которого нужно посещать хотя бы раз в полгода для оценки состояния здоровья.
Соответственно, если психолог или психотерапевт направляет человека к психиатру, это не означает, что его тут же поставят на учет или что это как-то негативно повлияет на его жизнь. Это может быть частью протокола, где от психиатра требуется лишь освидетельствование или дополнительная помощь.
А для постановки на учет требуется ряд обоснованных причинно-следственных связей, а также наличие серьезных психических заболеваний, требующих неотложного лечения или наблюдения. Что, кстати, тоже не является чем-то постыдным.
Если же проблема не связана с патологией или истощением нервно-психических процессов, то весь коррекционный процесс проходит без вмешательства фармакологии, исключительно через психотерапию, без участия психиатра.
В общем и целом, психотерапия проходит через разные этапы. Еще многим людям предстоит осознать, что это не роскошь, не клеймо и не прихоть, а норма и необходимость, порой жизненно важная.
ELLE: Когда в Казахстане человек обращается к психотерапевту, он делает это сам или его направляют родственники, друзья? Как это происходит в вашей практике?
Валентина: Раньше это было «сарафанное радио». Люди поколений X и Y боятся раскрыться, довериться, особенно в личных вопросах. Они осторожничают и чаще всего приходят по рекомендации: подруги, мамы, дочери, мужа, брата — кто-то из близких уже ходил к психологу и посоветовал. В отличие от поколений Z и A, которые более смелы и решительны в своих намерениях, мало чего стесняются и открыто демонстрируют свои потребности.
Сегодня я наблюдаю, что с развитием интернета и доступностью информации стало больше осознанных обращений. Люди всех поколений читают статьи, смотрят видеоподкасты, и у них появляется критическое мышление, что очень радует. Они начинают осознавать: «Если со мной что-то не так, и я не понимаю, что именно, я могу разобраться с этим — у этого есть ответ». Это уже огромный шаг вперед.
ELLE: Можно ли помочь человеку против его воли?
Валентина: Нет, нельзя. Даже если его заставили прийти, этическим и профессиональным протоколом запрещено принудительное вмешательство. Насильно здоровым человека не сделаешь — это волевое решение, и если он не готов, мы не можем взять его в терапию. Даже если родственники умоляют помочь, насильно это невозможно. Спасение человека — это уже вопрос психиатрии, а в психотерапии все гораздо более вариативно.
Более того, даже если человек пришел, но осознал, что пока не готов, он может вернуться позже, когда «дозреет» до терапии.
ELLE: Давайте вспомним ваш самый сложный случай в вашей практике?
Валентина: Я работаю со сложными случаями, ко мне с простыми запросами не приходят. Но если говорить о первом запомнившемся случае из моей практики, это была женщина, которая мечтала стать матерью. По медицинским диагнозам у нее было бесплодие, она прошла бесчисленные попытки ЭКО в разных странах, но безуспешно. Ей было около 40 лет, она решила усыновить ребенка, считая, что это ее единственный шанс.
Но в ходе терапии выяснилось, что в ее подсознании был запрет на материнство, наложенный отцом. Этот запрет блокировал ее возможность забеременеть. Когда мы проработали и сняли эту установку, несмотря на барьеры и сопротивление, она не только забеременела естественным путем, но и вышла замуж. Сейчас у нее двое сыновей. Это пример того, насколько психика может уничтожить жизнь, так и возродить ее.
Когда она пришла к нам в центр, эмоции захлестнули всех: она привела своих детей, и весь персонал, включая меня, не смог сдержать слез. Это был очень трогательный момент. В целом, таких историй у меня немало, и, возможно, когда-нибудь напишу книгу о самых интересных и значимых случаях из своей практики.
ELLE: Был ли у вас случай, когда клиент вас сильно удивил или впечатлил?
Валентина: На самом деле, психологические причины бесплодия — не редкость, и у меня много подобных кейсов. Но, наверное, самым неожиданным случаем был тот, когда девушка буквально «прозрела» во время сессии. Она сняла очки и осознала, что видит.
Когда я рассказываю эту историю на супервизиях, у коллег всегда огромные глаза. Это был психосоматический конфликт: девушка жила в догадках о своей реальной ситуации и ее психика буквально закрывала ей обзор. Как только мы разобрали ее внутренний страх, ее зрение восстановилась.
Девушка жила в догадках, что она приемная, но ей внушали, что она родная. Как оказалось, она была не дочерью этой женщины, а ее племянницей — ее родила старшая сестра, которая отдала ребенка младшей сестре. Все это происходило в казахской семье, где такие истории не редкость. Она всегда чувствовала, что что-то не так, но не могла этого осознавать. В результате этого внутреннего конфликта она начала стремительно терять зрение, родители водили ее по врачам, пытаясь выяснить причину.
Она прилетела в Алматы на лечение из другого города и пришла ко мне по совету подруги, которая проходила у меня терапию. Это была разовая сессия. В ходе первичной встречи она осознала, что просто не хотела видеть правду. Как только она сняла очки, начала рыдать и поняла, что видит. Позже проверив зрение, она убедилась, что у нее не было физиологических отклонений, а проблема была чисто психосоматической.
Но, наверное, самым неожиданным случаем был тот, когда девушка буквально «прозрела» во время сессии. Она сняла очки и осознала, что видит.
Могу привести еще один яркий пример из разряда «необъяснимо, но факт». Женщина во время сессии использовала технику «горячий стул». Она просила прощения у своей бабушки, а рядом было открытое окно. В какой-то момент, когда она спросила: «Ты прощаешь меня?», в комнату залетела бабочка и села на этот стул.
Я дожидаюсь, спрашиваю, о чем ее слезы в этот момент, что ее так тронуло. И она говорит: «Это любимая бабочка моей бабушки». То есть эта бабочка даже была неким их семейным символом, они верили в такие знаки и ритуалы. Она сказала: «Это наш семейный оберег». И расценила это как благословение и знак того, что бабушка ее простила.
ELLE: Вау! Нам нужно сделать отдельный материал о таких клиентах и пациентах — это действительно самые интересные случаи в практике.
Теперь о том, как понять, что терапия «работает»? Как долго она длится и какова ее оптимальная продолжительность?
Существует два вида психотерапии: краткосрочная и долгосрочная.
Краткосрочная терапия решает конкретный запрос — человек приходит с четким вопросом, получает ответ и может не возвращаться на дальнейшие сессии.
Долгосрочная терапия — это, как правило, коррекционная работа, требующая времени.
Как понять, что терапия идет в правильном направлении?
- Хорошо выстроенный раппорт между терапевтом и клиентом, правильно установленные отношения. Клиент понимает, зачем он ходит на терапию, какие процессы с ним происходят, к чему он идет. В процессе он учится замечать и прорабатывать свои внутренние блоки.
- Один из самых классных маркеров эффективности — если клиент начинает злиться на терапевта, даже проявлять агрессию. Почему? Потому что терапевт попал в яблочко, вскрыл неприятную правду, с которой клиенту сложно столкнуться. Но важно, чтобы это происходило в рамках сессии и терапевт смог правильно это контейнировать.
- Где-то на середине коррекционного пути случится рубикон — некий переломный момент, когда человек может начать восклицать: «Все же было так хорошо! Почему теперь так плохо, все рушится?!» Но именно в этом и заключается цимес терапии, и не стоит этого бояться — каждый проходит через это в своем личностном становлении. А следом приходит принятие, счастье осознания и свобода выбора.
От специалиста требуется неимоверная сила и профессиональная подкованность — выдержать это вместе с человеком, сопровождая его сквозь его собственные страхи.
Что касается продолжительности: все зависит от состояния человека. Если оно в пределах нормы, то терапия может длиться от 6 месяцев до полутора лет. Если речь идет об аддикциях, расстройствах, психиатрии или коморбидных состояниях, терапия может быть поддерживающей и растянуться на несколько лет, но уже не в формате постоянных встреч, а с периодическими сессиями по необходимости.
ELLE: Мне интересно: бывают ли недобросовестные специалисты, которые намеренно «подсаживают» пациента на длительную терапию, или это, скорее, сами пациенты, которые хотят продолжать взаимодействовать с психотерапевтом или психологом? Есть ли созависимые клиенты, которые не могут отпустить терапию?
Валентина: Здесь нужно обратиться к этике терапевта. Профессионал осознает, что любая травма привязанности, зависимости и созависимости должна быть трансформирована из ранга травмы в личную опору клиента.
Клиент в околонорме или норме в процессе психотерапии приходит к пониманию, что существуют определенные границы, которые важно соблюдать. Опора на себя будет формироваться в совместной работе терапевта и клиента (или пациента, в зависимости от ситуации). В случае клинической картины аддикции терапия строится на основании анамнеза пациента и проходит под контролем лечащего врача-психиатра.
Однако существуют и «инфоцыгане», которые обещают решить проблему за один сеанс — мол, «вы придете, и все ваши проблемы исчезнут». Настоящие специалисты знают, что это не работает, и не допускают подобных манипуляций.
Невозможно «слепить» человека за один час так, как он должен быть, по вашему мнению. Это не так работает. Это всегда цепочка ответственности, осознания, боли, вскрытия глубинных травм, эмоциональных блоков. На это требуется время. Это, наверное, отдельная тема. Но главный критерий — если вам обещают невероятные результаты без вашего участия. Если вам говорят: «Просто приходи, и я все сделаю за тебя» — это ложь. Так не бывает. Работа терапевта и клиента строится 50 на 50.
ELLE: Можно ли дружить со своим психотерапевтом?
Валентина: Дружить с психотерапевтом не нужно, но сохранить хорошие, уважительные отношения — это вполне человечно. Однако это не равно дружбе.
Если вы все-таки нашли друг в друге друга, то вы потеряете своего специалиста, так как терапевт больше не сможет вести вас по терапевтическому процессу. Эмоциональная близость будет мешать, критика станет восприниматься болезненно, может возникнуть конкуренция, а сам терапевт утратит объективность. Вы начнете обижаться, а не прислушиваться к его словам.
У меня были такие случаи. Но я всегда держу субординацию. Человек может стремиться к дружбе, но у меня есть граница, которую я не могу переступить. Несмотря на теплое отношение к клиенту, мои друзья — это те, с кем у меня не было терапевтических отношений. Это мой кодекс профессионала.
ELLE: Я хотела еще спросить: ну вот, допустим, отношения терапевта и клиента так сильно романтизированы, особенно в фильмах. Насколько это вообще этично?
Валентина: Этот вопрос часто не обсуждается, но он важен. Если терапевт влюбляется в клиента или, наоборот, клиент влюбляется в терапевта, то этика требует, чтобы терапевт выдерживал профессиональные границы.
Вы правы насчет романтизации таких отношений. В фильмах часто показывают, как психолог либо соблазняет клиента, либо сам становится объектом соблазнения. Это, конечно, кинематографическое клише. На самом деле влюбиться сложно, когда ты выполняешь роль «мозгоправа». Терапевт помогает клиенту увидеть правду о себе, а правда редко бывает приятной.
К тому же, этому учат в университетах. Есть целый предмет, посвященный выстраиванию терапевтических границ:
- что делать, если клиент влюбился в терапевта,
- как реагировать, если клиент стремится к сближению,
- как работать с ситуациями, когда клиент начинает преследовать терапевта (сталкинг).
То есть, если он/она (клиент/пациент) начинает признаваться, например, в каких-то чувствах, зависимостях или давать обещания, у специалистов есть четкие алгоритмы действий. Профессионалы об этом знают и не допускают перехода границ.
Существует такая иллюзия: когда ты кажешься очень понимающей и чуткой, особенно у мужчин. Да, да, да. Когда ты в работе идешь в какую-то боль, помогаешь ее осознать, и вдруг он понимает: «Оказывается, моя боль реальна и обоснована!». И дальше возникает мысль: «Ну ты же поняла, почему моя жена этого не понимает?». У него рождается иллюзия, что ты какая-то особенная.
Это контрперенос — клиент переносит свои чувства и эмоции на терапевта, сублимируя и дорабатывая его образ. Терапевт это видит и спокойно перенаправляет эмоции по адресу, а именно к истинному субъекту чувств — жене, подруге, маме и т. д., в зависимости от ситуации.
И влюбленность, и романтизация в таких случаях проходят мгновенно. Кстати, это свойственно не только мужчинам — женщины тоже нередко влюбляются в терапевта. Механизм работы тот же.
ELLE: Как вы относитесь к эзотерическим практикам? Многие люди в Казахстане обращаются к псевдонаукам, чтобы «излечить» себя. Ваше мнение? Хотя, честно говоря, я его знаю. Но давайте поподробнее, потому что у нас действительно так: люди скорее пойдут к бабке, чем обратятся за профессиональной помощью.
Валентина: Под магическим мышлением зачастую прячутся психологические или психические проблемы. Очень часто это также приводит к потере драгоценного времени.
В моей практике, а также в опыте моих коллег (а им тоже есть что рассказать), таких случаев немало. Например, была ситуация, когда родители пытались лечить ребенка с опухолью в головном мозге заговорами и ритуалами у различных магов, потому что в шесть лет он не разговаривал.
По рекомендации ребенок с родителями пришли в наш центр, и мы перенаправили их в больницу на медицинский скрининг. Оказалось, что у ребенка новообразование в головном мозге, и требовалась срочная операция.
Ребенок может иметь речевые задержки по разным причинам — психотравма, ЗРР, ЗПР, СДВГ и другие формы минимальной мозговой дисфункции, и все это подлежит психокоррекции. Но в данном случае речь шла об органическом поражении, которое нельзя вылечить ритуалами или даже психотерапией. Здесь было необходимо только медицинское и хирургическое вмешательство. К счастью, для ребенка и его родителей все разрешилось благополучно.
Был и другой случай. У ребенка было тяжелое заикание — настолько сильное, что он не мог ни разговаривать, ни ходить в туалет, ни спать. Его состояние можно было назвать крайне невротическим. Но родители вместо обращения к специалистам ходили по «магам».
В результате у ребенка, помимо заикания, начались проблемы с мочеиспусканием, появился энкопрез и бруксизм. Причиной оказалось жесткое воспитание по военной выправке, навязанное отцом. Ребенок боялся его до ужаса, а родители пытались объяснить все сглазом и «порчей», вместо того чтобы признать реальную проблему.
Также встречались кейсы, когда ребенок занимался селфхармом, имел выраженные когнитивные и поведенческие нарушения, проявлял агрессию к брату или сестре из-за ревности. В анамнезе таких семей неизменно фигурировали либо магические, оккультные и эзотерические ритуалы, либо рассказы о том, что «мы ходили лечиться от сглаза, злого духа, не помогло, поэтому пришли к вам».
Со взрослыми ситуация примерно такая же. Например, люди, слышащие голоса, часто уверены, что обладают неким сверхзнанием, но никак не считают себя обладателями психического расстройства или заболевания.
Все эти истории про одно и то же: неосведомленность, необразованность, высокую внушаемость, страх посмотреть правде в глаза и попытку заменить реальные действия магическими ритуалами.
Магическое мышление было, есть и будет, потому что оно связано с разными аспектами психоэмоциональной зрелости общества. Обычно к подобным практикам прибегают в сложных случаях — от отчаяния или незнания.
Чаще всего это родители детей с тяжелым анамнезом, люди с зависимостями — наркоманы, алкоголики и т. д. Например, существует убеждение, что можно вылечить зависимость, если человека 40 раз ударить камчой. Или что можно «убрать» склонность к изменам, если провести определенный обряд.
И таких случаев очень много.
ELLE: Вы мне говорили, что у вас большая очередь, большой поток клиентов. Как вы справляетесь с эмоциональной нагрузкой? Ведь к вам все равно приходят люди со сложными случаями и диагнозами…
Валентина: Есть одна «суперспособность» у специалистов помогающих профессий — не впадать в слияние со своими клиентами и пациентами. Это значительно экономит ресурсы психики. Однако возможно это только при условии, что сам специалист не цепляется за «крючки» травм клиентов или пациентов.
Для этого необходима личная терапия, супервизия, а желательно еще и интервизия. Кроме того, важно делегировать многие процессы, в том числе и бытовые, чтобы сохранять баланс и ресурсное состояние.
Что помогает мне лично?
Во-первых, смена фокуса и локуса контроля. Если я устала, то просто отдыхаю — без надрывов и самонаказания. В этом мне помогает моя семья.
Во-вторых, смена деятельности. Мне важно вовлекаться в новые проекты, создавать их, получать от них эмоции. Я нахожу удовольствие в том, что познаю что-то новое, ставлю перед собой новые вызовы. Это мой ресурс.
В-третьих, это сами люди. Я люблю людей, люблю свою профессию. Мне важно видеть и понимать, что моя помощь действительно работает. Это дает силы и мотивирует.
ELLE: Последний вопрос: какой самый ценный совет вы бы дали людям, которые хотят обратиться за помощью.
Люди, которые уже пришли в терапию, многое про себя понимают. Но тем, кто только задумывается об этом, мешает барьер неизвестности. Мы уже много говорили о защитных механизмах — и они на то и защитные, чтобы ограждать от неизвестности.
Если говорить о формулировках, то психотерапевты, психиатры и психологи не дают советов, но могут дать некоторые рекомендации.
1. Дать себе время
Что я имею в виду? Время на поиск нужного терапевта, подходящего метода работы, комфортного формата. Это очень важно — найти своего специалиста.
Если человек уже осознает, что ему нужна помощь, но еще не решился, то стоит дать себе время на внутреннюю борьбу. Можно попробовать разовую сессию и посмотреть, насколько вы готовы к этому процессу. Иногда достаточно просто сделать шаг — и все начинает складываться, как пазл.
Также не стоит беспокоиться, если вы не знаете, о чем говорить и не имеете четкого запроса. 80% людей не могут сразу описать, что с ними происходит, и это нормально. Специалист помогает сформулировать этот запрос.
2. Не винить себя за саботаж
Не ругать себя, не наказывать.
Что такое саботаж? Это когда человек знает, что ему пора идти к терапевту, чувствует, что нужна помощь, видит, как у других после терапии меняется жизнь, хочет того же… но почему-то не идет.
Это маркер. Если не идете, значит, пока не время. И это тоже нормально. Значит, еще «не дозрели».
3. Всячески избегать статуса жертвы
Хочу здесь процитировать Иосифа Бродского:
«Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы»
В каждой, даже самой сложной, трагичной и тяжелой жизненной истории есть причинно-следственная связь, определенный паттерн. И это не повод застревать в травме, беречь ее и оправдывать ею свое состояние.
Как только человек перестает прикрываться своей историей, перестает прятаться за ней и оправдывать ею свое бездействие — жизнь начинает открывать огромные возможности.
И это, наверное, самое главное пожелание — проживать свою жизнь.
ELLE: Да, потому что я сама когда-то обратилась в психотерапию, и моя жизнь действительно заиграла новыми красками. Когда люди жалуются мне, я говорю им: «Пожалуйста, идите в терапию, вам это реально поможет». Это лучшая инвестиция в себя. Когда ты начинаешь разбираться в своей голове, все вокруг меняется, все становится понятнее, структурируется, раскладывается по полочкам. А статус жертвы… Да, вы правы. Можно всю жизнь строить из себя жертву, романтизировать это, прикрываться этим. Это удобно.
Валентина:
Удобно, но страшно. Потому что человек живет в постоянном стрессе, неврозе, в страхе будущего. Не может расслабиться. Его накрывают тревога, панические атаки, соматические и психические расстройства.
А ведь можно так не мучиться, а разрешить внутренние противоречия, конфликты и установки, получив полноправные полномочия на свою жизнь.
Все, что мы не меняем, — мы выбираем. Это всегда выбор.
Интервью: Айгерим Кайназарова
Фотограф: Аскар Бумага
